По направлению к Рихтеру Юрий Борисов

По направлению к Рихтеру

Юрий Борисов

РУТЕНА

Москва 2003

Юрий Борисов: «Знак Рихтера»

Светлому дню 20 марта 1915 года

5

Кажется, что отрываешься от неудобного кресла, поднимаешься над застывшими головами.

Сверху бросили лестницу. Тянешься к ней, тебя кто-то пробует подсадить. Что-то защелкало в ухе — наверное, от высоты.

Как акробат, как Пак у Шекспира (или Дебюсси?..), ты пролетаешь над залом и оказываешься на сцене, прямо у ножки рояля...

Рассказывал папа, что когда первый раз слушал Рихтера, в аудитории Школы-Студии МХАТ стояли на подоконниках. Места оста вались только на сцене. Он опоздал минут на двадцать и виновато развел руками: «Что-то с часами...» Попросил помочь передвинуть рояль и случайно наехал колесиком на папин ботинок. Бросил пиджак на пол и сразу же заиграл... В дневнике Борисова осталась такая запись: «...занял место поближе, у ножки рояля... Я оказался во власти странной галлюцинации: все туловище Рихтера оставалось как прежде, а сердце и мозг были прозрачны. Мозговые оболочки... шевелились в такт музыки. Губы нашептывали: «Теперь я буду повелевать!»

Он повелевал на каждом концерте. На шубертовском вечере 78-го года было то ли окисление крови, то ли разрежение воздуха. Мой сосед схватился за голову. И у всех что-то началось с головой: у одного мерцало, у дру-

6

гого—замерзали слезы. В финале G-dur'ной сонаты Рихтер слезы растопил, усадил всех на черное крыло и перенес к себе на колени. Все пришло в равновесие — «ты был равен духу, которого созерцал».

На бетховенском концерте 77-го повелевал другой человек. Началось с выхода: что-то сжатое в кулак. Вместо поклона — два огненных взгляда исподлобья, Когда начал играть — искрошил зал на маленькие кусочки. Совсем не хотелось лестницы — перелететь к ножке рояля.

После одного из таких концертов встретил пианиста N, который показал открытку, полученную от Рихтера. Мне показалось, что этой открыткой он меня даже поддразнивал: «Спросил, как надо играть одно трудное место в сонате Шимановского... а он ответил! Ему понравилось, что я играю Шимановского. Даже пальцы указал... Представляешь, он всем отвечает!»

В эту секунду я и решил написать Рихтеру письмо.

Изорвал кучу бумаги в поисках необходимого тона. Отказавшись от высокопарного, выбрал деловой, непростительно дерзкий. Я не просил, а «требовал»: прийти в Камерный театр, где я ставил диплом, и сыграть оперу Бриттена. Оперу, написанную для рояля. Указал дату премьеры и опустил письмо в ящик — напротив его дома.

Через три дня меня позвали с проходной театра: «Совершенно незнакомый человек... спрашивает вас и еще... какие рояли есть в театре. Не иначе, хочет наняться настройщиком...»

— Свободных мест нет и роялей тоже! — объяснял вахтер посетителю.

— Как же вы без рояля? Это же театр музыкальный?

7

Он стоял как снежный человек — запорошенный, с надвинутой на брови шапкой.

— Мне обещали позвать Борисова.

— Я Борисов и есть.

— Вы?.. А я думал, что все режиссеры, как бы это сказать... не в ваших летах. Вообще, я режиссеров не очень... Больше — актеров Да, но вы же меня обманываете, заявляя, что ставите оперу для рояля. Если у вас нет рояля...

— У нас есть пианино!

При этих словах его как обожгло. Лицо выражало такую муку, что у меня на нервной почве задергалось веко: все, провал, какой черт меня дернул... Улыбка проглянула не сразу — крошечная, в четверть губы.

— Последний раз я играл на пианино в Одессе. Скажите, вам сейчас...

— Двадцать три.

— Примерно в этом возрасте я и играл... А ноты у вас есть? Когда кончится все это (он странно покрутил рукой у виска), обещаю, что оперу посмотрю.

— Что кончится?

— Моя болезнь — дыра в мозге!.. У вас тут хорошая церковь, я только что оттуда...

И почему-то запел «Tuba mirum». Вахтер не спускал с Рихтера глаз.

... Хорошая модуляция в фа-мажор, а у меня что звучит? — соль... Целый тон! Позвоните, пожалуйста, Нине Львовне через три дня.

Ушел и забрал ноты.

Я звонил и через три дня, и через две недели.

— Святослав Теофилович просил передать, что ноты стоят на пюпитре, — отвечала Нина Львовна любезней и любезней раз от раза.

8

Я боялся досаждать звонками и объявился теперь через месяц. На меня буквально обрушились:

— Где же вы пропадали? Сегодня в одиннадцать!

В лифте встретил клоуна Никулина, он жил в этом же доме на Большой Бронной.

— На шестнадцатый? К Рихтеру?

— А как вы...

— Он сегодня начал играть. Вот слушатели и потянулись. Когда я иду спать, у него начинается музыка. Передайте привет.

Я застыл у двери, которая вела в квартиру 58. Застыл, чтобы набрать воздух. А позвонить надо было в квартиру напротив — 59. Чтобы не перепутать номера, открыл записную книжку... но тут же дверь 58 распахнулась со свистом. Рихтер стоял с полотенцем на голове.

— Представляете, уже не болела. И вот опять... Дырка, как у Гоголя. А почему изволите опаздывать?

— (Растерянно) Я ведь на пять минут раньше. Наверное, ваши часы...

— У меня вообще нет часов! И никогда не было! Но вы все равно опоздали — лет на двадцать пять, точно. Я больше не буду играть хорошо!

И сделал двусмысленный жест: то ли входить, то ли не входить — как хотите. Я робко перешагнул. А он уже растворился в черной дыре коридора. Где-то щелкнул дверной замок.

Я остался один. Первое, что начал разглядывать — зал. Рояль стоял в самом центре, разделяя зал на две половины. Первая — определенно светлая. Два тяжелых торшера с рыжевато-золотистыми ногами освещали клавиши На рояле аккуратно разбросаны ноты, сверху — мой Бриттен. Меня это почему-то воодушевило. Еще я запом-

9

нил подсвечник из темной бронзы, внушительный крест с цепью, четки и картинку с немецким пейзажем. Электронные часики — по-видимому, японские — как будто говорили о другом летоисчислении.

В темной половине зала виднелись пятна от второго рояля, двух зеленых кресел и этажерки. Луна попадала через балконную дверь и накрывала рояль серебряной пылью. Неясно, из-за какой стены доносилась соната, поэтому я и решил, что есть еще комната, где Рихтер сейчас занимается. А он возник сзади, совершенно бесшумно — как привидение — незаметно сунув часики в карман пиджака.

— Вы разве не испугались? Странно... Когда там начинают играть (стучит ботинком по паркету), я могу делать вид, что играю... манкировать... Там живет пианист, очень приличный... так пусть он и за себя, и за меня...

Внезапно рассвирепев, подбегает к роялю и извергает «кластеры», диссонирующие аккорды безумной громкости. По всей клавиатуре — снизу доверху. Зашатались балконные стекла. У меня — звон в ушах и мороз по позвоночнику. Рихтер прислушался — соната на пятнадцатом этаже смолкла.

— Ага, наконец, и вы испугались — вижу... Когда въезжал в эту квартиру, полы проложили смолой и яичной скорлупой. Чтобы создать звукоизоляцию. Но знаете, где будет настоящая изоляция? Знаете?.. (Неожиданно). Давайте знакомиться — Слава!

И резко вытянул свою железно-жилистую ручищу. Я понял, что нужно «подыграть»:

— Юрий Олегович!

Рихтеру ответ понравился. Он тут же сорвал с головы полотенце.

10

— Вот вам часы (протянул те самые — электронные]. Через полчаса начинайте звенеть, бить по рукам, грохотать! Два раза по полчаса, больше я не осилю.

Открыл ноты сонаты a-moll Шуберта, спросил самого себя: «Соната, чего ты хочешь от меня?» и... заиграл как Бог.

Все больше и больше я приходил в состояние сомнамбулическое, вспомнив, как гоголевский Пискарев покупал баночку с опиумом, как персиянин рекомендовал опиума не более, чем по семь капель на стакан. Я сидел неподвижный, уже накоротке с Шубертом, и портрет дамы в малиновой шляпке, висевший напротив, начинал исчезать. Совсем не ждал, что Рихтер вдруг обо мне вспомнит и заговорит, не прерывая игры:

— Ну...что видите?

Я растерялся — и от неясности вопроса и от мысли, что должен что-то сказать. Решил промолчать. Тогда вопрос был повторен в ультимативном тоне:

— Вы действительно ничего не видите? Видеть музыку совсем не сложно — надо только немного скосить глаза. У меня ведь свой кинотеатр... только кино я показываю папь-ца-ми! Никому его не навязываю, но нельзя же уставиться в ноты и... ничего не видеть? Вот Первый день — видите? Появляются глаза и возникает свет. Появляется рот и произносится слово. Наконец, вся голова...

Рихтер повторяет экспозицию первой части и снова слышится повелевающий тон:

— Поднимаются плечи, рука. Одной божественной дланью творит море, другой — воздвигает горы... (Внезапно обрывает игру). А полчаса еще не прошли? Где часы?

11

— Только десять минут.

— Не могу играть, потому что ужасно голоден. И вас голодом уморил. На кухне, кажется, есть сосиски и горчица. Я люблю только нашу горчицу, ядреную.

Когда уходил, совершенно забыл о своем Бриттене. Спать, конечно, не мог, думал, что нужно запомнить, как-то запечатлеть его «сотворение мира». Но как записать миражи, «ароматы в вечернем воздухе», краски, жестикуляции? Как. передать фразу, потерянную для времени и напоминающую вагнеровскую декорацию? Во всем — неуловимость, растворимость, неосязаемость, нерасчлененность. Если у Гоголя «толстый бас шмеля» — музыка, уже звучащая на бумаге, то фразу Рихтера, выпущенную в пространство, еще нужно поймать — чтобы сделать музыкой.

«Я разговариваю, как Даргомыжский в «Каменном госте», — признался однажды Рихтер. — Я подражаю Даргомыжскому. Это такой речитатив, который живет внутри меня...» «Внутри меня» — это и Шопен с сорока «девственными духами», и живопись всех стилей, и подзорная труба, и представление в шекспировском «Глобусе», и пентаграмма перед горящей свечой, и тень Бергота на фоне Дельфта, и сновидения, сновидения...

Вот еще «речитатив», который я записал:

— Я бы хотел иметь свой знак. Чтобы по нему меня узнавали. Но что это за знак? Соединение всех искусств, которые придумал Бог! Я у него дух. Я это соединение распыляю по свету. Но я маленький дух, такой же, как Пак... ну, чуть попроворней. Если захочу, взлечу выше того «небоскреба», который построил Скрябин. Вы помните?..

12

(Подходит к роялю и играет «аккорд — небоскреб» из Седьмой сонаты). Хотите, и вас научу...

Теперь я могу стать Паком, Ариэлем или Мерлином — кем захочу. Могу вернуть утраченное время и двигаться по направлению к Рихтеру, Мравинскому, Борисову...

Могу взлететь до шестнадцатого этажа, пройти сквозь закрытую балконную дверь и прислониться к ножке рояля. Это — любимое место. Если за роялем он — утраченный и обретенный дух — Святослав Рихтер.

Юрий Борисов

По направлению к Рихтеру: 1979-1983

15

I.«Венский карнавал»

Машина уже въехала на Николину Гору. Это было самое красивое время — конец весны.

Что мы подъезжаем к даче, я понял по висевшим в воздухе вариациям Брамса. Игралась свирепая Восьмая вариация Первой тетради. Левая рука по немного расстроенным басам била наотмашь — эхо от этих ударов разлеталось по всей Горе. Птицы безмолвствовали.

У меня в руках — трехлитровая банка с загустевшим луковым супом. Я обещал Рихтеру, что он будет его дегустировать. Сегодня утром его сварила моя мама, снабдила гренками и тертым пармезаном. Со своей стороны, Рихтер обещал поставить французское вино.

Я стоял со своей ношей перед Его домом и впитывал Брамса. На крыльце появилась Нина Львовна и приветливо сообщила: «Еще четыре минуты!»

Ровно через четыре минуты появился Он. В синем кимоно.

Как доехали? Здрасьте! Привезли то, что обещали? Говорят, вечером будет дегустация. Это вы сами готовили? Я луковый суп много где пробовал, но знаете, где он самый невкусный? Как раз в Париже...

Сейчас я вам покажу комнату, где вы можете располагаться. И ваши черные носки отдам. Они очень меня выручили. Я ведь все забывал; и бабочку, и ноты, и целый чемодан. Но чтобы носки... Я всегда куда-нибудь опаздываю, вот и в Клин тогда тоже.

16

Нина Львовна рассказывала, что, уже отчаявшись, решила поискать носки на ком-нибудь из зрителей. А что оставалось — не играть же в серых? Чувствует себя неловко — оттого, что надо на чужие ноги смотреть. С ней все здороваются, а она почти никому не отвечает. И вдруг — вы...

Ну и сюжет! Это еще хорошо, что вы согласились отдать и что на мои ноги налезли.

А серые мои храните? Все равно, когда будете их демонстрировать, вам никто не поверит.

Мы вошли в дом. Возможно, он напоминал дом Дмитрия Петровича Силина, героя любимого чеховского рассказа Рихтера. Возможно, и нет. Я знал этот рассказ, и знал, что его любит Рихтер.

Первое впечатление было, что дом несколько старомодный и... темный.

К тому времени, банка с луковым супом уже стояла в холодильнике. Пройдя первую комнату с большим абажуром — по-видимому, столовую, — очутились в темном коридорчике с веселым японским фонариком. Откуда начали подъем по узкой лестнице на второй этаж.

Здесь ваша келья. Можете отдыхать. Между прочим, я ее больше люблю, чем свою. Потому что здесь нет рояля! (Напевает басом). «И в келий святой душою отдыхали»... Откуда это? Это же Пимен в Чудовом монастыре!

Нет, отдыхать я вам не дам. Пойдете на прогулку!

Нарисую маршрут — он рассчитан ровно на четыре часа. У вас шаг быстрый? Значит, часа на три с половиной. И раньше не возвращайтесь! Мне надо кое-что поучить. Только Брамс мог такое написать — так неудобно.

17

А у Шумана в «Фантазии»? Эти скачки... Как какое-то проклятье!

Я знаю, как их буду играть — надо зажмуриться! Хотите пари: девять раз сыграю со светом и смажу, а в темноте у меня получится?

Быстро спускается вниз. Набрасывается на «скачки» второй части — и играет безупречно чисто. Даже быстрей, чем на знаменитой записи. От радости громко хлопает крышкой.

Вот видите, «вслепую» — и с первого раза! Да, но вы же не поверите, что играл «вслепую»?

Финал «Венского карнавала» совсем не проще — очень трудный! Там все происходит возле кабинета известного венского доктора. К нему толпы жаждущих — со своими неврозами, сновидениями. Каждый рассказывает свою историю, но сам доктор не показывается. Конечно, все в масках, все на фоне карнавала!

Такая же пестрота в первой части. И мой папа, который прожил в Вене около двадцати лет. И мой венский дебют в 62-м — совершенно провальный. Знаете, с чего я начал концерт? С «Венского карнавала» ! Но все личное спрятано, потому что и тут — маски! Похоже на второй акт «Летучей мыши». Маски, а значит — обман! Все не те, за кого себя выдают.

В средних частях — рисунки Эгона Шилле. У нас совсем не знают этого художника. Это настоящая Вена начала века. Совсем не такая, как у Климта или Кокошки.

Романс — карнавал глазами ребенка. Это маленький шедевр Шилле. Сидит сгорбленный, поджав под себя ножки. Широко открытые глаза... и стариковские руки.

18

Скерцо — карнавал обнаженных! Шилле был большой мастер по этой части. Это самое дно Вены, намного интересней, чем памятник Штраусу или Пратер. Я вижу их угловатый, нелепый танец.

Интермеццо — утонченный Подсолнух. Извините за нескромность, напоминает меня в молодости. Крылья еще опущены и совсем тоненькие ножки. Шилле тyт интересно развивает Ван Гога.

Конечно, это моя Вена, а не Вена Шумана. Как бы все времена вместе.

Последнюю пьесу из «Пестрых листков» тоже воспринимаю очень лично. Если помните, там такое цыганское приплясывание: трьям-трьям! На грани безумия... А во мне ведь есть — и цыганское тоже. Все время веду цыганскую жизнь — с одного места на другое. Чего только не намешано! Преобладает русское и немецкое. Но еще и польское, и шведское, и татарское. Меня это мучит.

Извините, я задержал вас с прогулкой. (Напевает тему «Прогулки» из «Картинок с выставки»). Ну, вот, опять Мусоргский!

Желаю вам встретить на дороге Качалова или Прокофьева! Они тут неподалеку...

Как. только я вышел из дома, зазвучала та же дикая вариация, и левая рука также исступленно начала бить по басам. Птицы запели, когда я уже довольно порядочно отошел от дома.

19

II. Дух протеста

Вечером зажегся абажур. Нина Львовна и Святослав Теофилович ели суп молча. Вино, как и обещано, было французское.

— Почему все молчат? Суп вкусный, насыщенный. Надо его громко хвалить: хочу добавки! хочу добавки!

И несколько раз постучал ложкой.

— Супа больше нет.

— Уже нет? Значит, и добавки нет? Тогда будем готовить новую порцию. Вы знаете рецепт супа?

— Нужно много-много лука...

— Ниночка, что еще есть в холодильнике? Вот так всегда, французское вино будем заедать гречневой кашей!

Вот если б мы были в Москве, сыграли сейчас в игру. Позвали бы Таню и Тутика. После ужина — игра в самый раз. Я назвал ее «Путь музыканта». Надо вас к ней подготовить.

Каждому участнику выдается по тридцать фасолин — это деньги, ими надо расплачиваться. Кидаешь кубик. Выпасть должна только «шестерка». Это значит, что ты родился, точнее, ты — найден. Анна Ивановна Трояновская сделала замечательные рисунки. Рядом с «шестеркой» изображен подкидыш. Он дождался своей судьбы, и она поведет его по опасному, извилистому пути.

Сразу — «ошибки воспитания». Тебя порют. Вас в детстве пороли? Нет? Меня тоже... Я как-то все время ускользал. А вот ребенка из «Gradus ad Parnassum» до-

20

вели воспитанием. Я этой вещи из Дебюсси не играю, и вообще избегаю таких слезливых, сентиментальных пьес. Хотя «Gradus ad Parnassum» очень уважаю. Помню, как Генрих Густавович проходил ее в классе с кем-то из учениц. У нее Дебюсси совершенно не шел. Тогда Нейгауз заставлял ее в конце пьесы рыдать: «Ну, громче, еще громче!.. Тогда все получится». И, кажется, даже дергал за волосы. Конечно, не больно.

И «Детские сцены» Шумана, и «Детский альбом» Петра Ильича — восхитительные. Но я неловко себя чувствую даже когда их слушаю. У меня сразу перед глазами лицо девочки с короткими ножками и бантиком. Глупее не придумаешь. Она сидит за роялем страшно испуганная. Ей кажется, что сейчас ее будут бить... это такая обложка к книжке Лурье «Рояль в детской». Ее сделал художник Митурич. Папа ее для меня купил... А я не притронулся.

Мне было лет шесть-семь, не больше. В Одессе никто моим воспитанием заниматься не думал.

Когда папа узнал, что я читаю «Пеллеаса и Мелизанду», «Вечера на хуторе близ Диканьки», он решил меня повоспитывать. Достал Ветхий Завет и медленно, вкладывая в меня каждое слово, прочитал притчу об Аврааме и Исааке. Тут я почему-то не выдержал и заплакал. Все стали меня утешать, особенно мама. Она даже сделала папе замечание, что мне такое читать еще рано. Папа как мог оправдывался: «Но Светик уже читал Метерлинка!»

Когда я успокоился, то сразу спросил папу: «Даже если тебя попросит Бог, ты сделаешь со мной это?»

Ветхий Завет очень опасный, я с тех пор... не боюсь его. Вот начал читать Расина, хочу прочитать всего — от корки до корки. Бергот у Пруста выше всего ставил «Гофолию» и «Федру».

21

Помните вторую часть «HAMMERKLAVIER», ее минорный эпизод? Это Авраам ведет Исаака на гору. Даже нож над головой заносит...

А фуга? Строительство ковчега, что же еще?

Мое «строительство ковчега» Кокошка запечатлел. При этом постоянно тянулся к своей фляжке. А там — виски. Сам отопьет, после вольет в меня — я только чуть голову запрокину, чтобы не останавливаться.

Раз десять фугу сыграл медленно — у него за это время вышло десять эскизов. Я бы и рад, если б больше. Бузони говорил, что жизнь человека слишком коротка, чтобы выучить эту проклятую сонату.

В том эскизе, что я отобрал, видны все мои муки... Ну, и то, что был уже под приличным градусом, тоже видно. Виски с утра, на голодный желудок...

Я слышал в Олдборо кантикл Бриттена «Авраам и Исаак». Изумительная вещь, очень священная. Конечно, для Пирса. Рассказал Бриттену про папу, как он меня «образовывал» Ветхим Заветом. И тогда Бен, приложив палец к губам, шепотом, поведал свою тайну. Очень мистическую.

Он прогуливался по берегу океана. Часов пять утра. Обычно в это время уже рыбаков много, а тут — никого... Небо затянуло непонятными сине-оранжевыми кругами. Как у Ван Гога. С неба раздается «пи-и... пи-и...». Похоже на крик птицы, только не один голос, а два. Потом Бриттен слышит слова, совершенно отчетливо: «Пойди и сожги то, что написал вчера!» Он был в полном отчаянии, потому что сжигать ничего не хотелось. Ему повторили, уже ультимативным тоном: «Пойди и сожги...» Бриттен решил проявить характер и ничего не сжег. Просто записал этот раздвоенный голос и получился кантикл.

22

«Знаешь, Слава, почему я тогда не сжег? — спросил меня Бен. — Во мне же сидит дух протеста! Все вопреки! И в тебе сидит...»

Когда я приехал в Америку, Серкин решил подыскать для меня квартиру. Оставайтесь, оставайтесь! — упрашивали все, кому не лень. Я тогда предложил Серкину: «Уверен, в Москве очень понравится, как вы играете. Если захотите уехать из Америки, дайте мне знать, и я вам в Москве подыщу квартиру. В самом центре».

Наверное, это было не слишком тактично. Даже самонадеянно. Серкин — изумительный музыкант и предлагал очень искренне.

Спрашивают до сих пор: почему вы не остаетесь, почему, почему? Вот Ростропович, Ашкенази... Может, я бы подумал, если б не две вещи. Не я первый — это главное. В любом побеге есть страшное унижение. Когда ты уже там останешься, они будут иначе с тобой разговаривать. Вторая причина — дух протеста. Бриттен прав: он во мне есть. До тех пор, пока не открою ноты.

Представьте, сегодня еще учить квинтет Шуберта! (Неожиданно, подражая оперному Фаусту). Дух Шуберта, снизойди!

Всего знаком с сорока духами. Каждый со своим характером, каждый себе на уме...

К этому времени уже выпили чай. Нина Львовна мыла посуду на кухне, Святослав Теофилович отправился заниматься. Бог огня, самая высокая Музыка в мире, находился сейчас в соседней комнате. .. Но ожидаемых звуков я не дождался. Щелкнула одна дверь, другая, и появился Он, несколько огорченный.

23

Не снизошел... Наверное, сегодня уже не явится.

А ведь дух Шуберта самый послушный, совершенно особенный. Он приносит другое время, мы его абсолютно не знаем. Нет, финал D-dur'ной сонаты как раз наше время, земное! (Отстукивает ритм, напевает тему). Как игрушечный Биг-Бен... Вы носите часы на руке? Очень важно, что нет. Для меня — это знак... Раньше всего, еще студентом, сыграл «Скитальца», а потом уже эту сонату.

Шубертовские сонаты как романы Пруста. И любовь в них — как и у Пруста — в себе, твое внутреннее состояние.

Бриттен интересно передавал свои ощущения от f-moll'ной четырехручной фантазии: «Адам спит для того, чтобы могла быть сделана Ева. Христос умер, чтобы могла появиться Церковь.. » Мы только один раз сыграли эту фантазию... Но у меня нет желания ни с кем ее больше играть.

Как они с Пирсом пели «Колыбельную ручью» — это незабываемо! А разве после их с Ростроповичем «Arpeggione» захочется это повторить? Вот первая тема у рояля... и сразу как Пестум. Pianissimo у Бриттена выразительнее, чем у меня!

Формы Шуберта подобны строению тела. Одни еще стройны и подвижны (Сонаты a-moll — большая, D-dur, c-moll), другие уже оплывшие, несколько заторможенные. Из этих соображений меня и тянет к В-dur'ной, С-dur'ной.

Все просто. Надо найти вертикаль, которая делит тело на две половины: правая — это свет, левая... Ну, примерно вот так (гасит абажур, зажигает стоявший на столе подсвечник). «Земля была безвидна...» Значит, жизнь предшествует свету, ее символ — тьма. Это начало

24

G-dur'ной сонаты. Завеса снимется только в разработке сонаты. (И сказал Бог: да будет свет). Но свет ненадолго. Все снова накроется покрывалом.

В первой части а-moll'ной сонаты (маленькой) Бог обдумывает строение человека. Бог с резцом в руке. Создаются точки опоры: живот и ноги. Без них не будет звучать. Давид Федорович достиг желаемого звука, только когда отрастил живот, как у Брамса — он сам в этом признавался. Для Ойстраха важен живот, для меня — ноги, начало ног. Чтобы было удобно сидеть.

Странное дело — первая тема а-moll'ной сонаты перекликается с Мусоргским. Это же «Быдло» из «Картинок с выставки»!

Однажды мне приснился удивительный сон. Я увидел себя скульптором, лепившим Адама. Но в этом же сне я был у скульптора ассистентом. Замешивал глину. Такое раздвоение — как у Достоевского. Когда «скульптор» прилег отдохнуть, «ассистент» подкрался к скульптуре и отбил резцом палец на правой руке. Не знаю, из зависти или из духа протеста?

Через несколько дней я ввязался в драку и сломал палец на правой руке. Пришлось учить Равеля, леворучный концерт.

Нина Львовна не любит, когда я его играю. Устраивает по этому поводу сцены. Но я все равно играю. А не любит она из-за того, что с левой стороны — сердце. «Есть же леворучный у Прокофьева, Бриттена — играйте их. Они всяко будут полегче!» — настаивает Нина Львовна.

Интересно, вы видели себя во сне в раздвоении? Чтобы было два человека и оба — вы? Кого бы я не спросил, никто не видел.

25